Неточные совпадения
Друг мой, брат мой, усталый,
страдающий брат,
Кто б ты ни был — не падай презренной
душою!
Верь: воскреснет Ваал и пожрет идеал…
Он показал ей, что и где писать, и она села за стол, оправляя левой рукой рукав правой; он же стоял над ней и молча глядел на ее пригнувшуюся к столу спину, изредка вздрагивавшую от сдерживаемых рыданий, и в
душе его боролись два чувства — зла и добра: оскорбленной гордости и жалости к ней,
страдающей, и последнее чувство победило.
Все тогда встали с мест своих и устремились к нему; но он, хоть и
страдающий, но все еще с улыбкой взирая на них, тихо опустился с кресел на пол и стал на колени, затем склонился лицом ниц к земле, распростер свои руки и, как бы в радостном восторге, целуя землю и молясь (как сам учил), тихо и радостно отдал
душу Богу.
Его белье, пропитанное насквозь кожными отделениями, не просушенное и давно не мытое, перемешанное со старыми мешками и гниющими обносками, его портянки с удушливым запахом пота, сам он, давно не бывший в бане, полный вшей, курящий дешевый табак, постоянно
страдающий метеоризмом; его хлеб, мясо, соленая рыба, которую он часто вялит тут же в тюрьме, крошки, кусочки, косточки, остатки щей в котелке; клопы, которых он давит пальцами тут же на нарах, — всё это делает казарменный воздух вонючим, промозглым, кислым; он насыщается водяными парами до крайней степени, так что во время сильных морозов окна к утру покрываются изнутри слоем льда и в казарме становится темно; сероводород, аммиачные и всякие другие соединения мешаются в воздухе с водяными парами и происходит то самое, от чего, по словам надзирателей, «
душу воротит».
А между тем это была
душа,
страдающая именно этой двойственностью: скептицизма и глубокого, ничем непоколебимого верования в некоторые свои особые убеждения и надежды.
Как только Алексей Абрамович начинал шпынять над Любонькой или поучать уму и нравственности какого-нибудь шестидесятилетнего Спирьку или седого как лунь Матюшку,
страдающий взгляд Любоньки, долго прикованный к полу, невольно обращался на Дмитрия Яковлевича, у которого дрожали губы и выходили пятна на лице; он точно так же, чтоб облегчить тяжело-неприятное чувство, искал украдкой прочитать на лице Любоньки, что делается в
душе ее.
А мы в слезах молились,
Да ниспошлет господь любовь и мир
Его
душе страдающей и бурной.
Прошло, может быть, полчаса; очнувшись, с горем в
душе, он пристально рассматривал штурмана. Желание быть выслушанным, передать часть тяжести хотя бы полуживому,
страдающему, наполняло его беглым огнем слов; он сказал...
Напротив, он избегает всего, где бы могла раскрыться
душа человека любящего, ревнующего,
страдающего.
Она разбила оковы, в которых томилась его
душа; она слила ее с
душой неведомого многоликого
страдающего брата — и словно тысяча огненных сердец колыхнулась в его больной, измученной груди.
Не водворялось в этой
душе сладкого, мирного покоя, что бывает уделом немногих
страдающих, зато холодное бесстрастие, мертвенная притупленность к ежедневным обидам проникли все ее существо.
Все это так. Но как быть иначе, где выход? Отказаться от живосечения — это значит поставить на карту все будущее медицины, навеки обречь ее на неверный и бесплодный путь клинического наблюдения. Нужно ясно сознать все громадное значение вивисекций для науки, чтобы понять, что выход тут все-таки один —
задушить в себе укоры совести, подавить жалость и гнать от себя мысль о том, что за
страдающими глазами пытаемых животных таится живое страдание.
Только испытав страдания, узнал я близко сродство человеческих
душ между собою. Стоит только хорошенько выстрадаться самому, как уже все
страдающие становятся тебе понятны. Этого мало, — самый ум проясняется: дотоле скрытые положения и поприща людей становятся тебе известны, и делается видно, что кому потребно. Велик бог, нас умудряющий. И чем же умудряющий? Тем самым горем, от которого мы бежим и хотим скрыться. Страданиями и горем определено нам добывать крупицы мудрости, не приобретаемой в книгах.
Огромная, крытая ковром столовая с длинными столами и с диванами по бортам, помещавшаяся в кормовой рубке, изящный салон, где стояло пианино, библиотека, курительная, светлые, поместительные пассажирские каюты с ослепительно чистым постельным бельем, ванны и
души, расторопная и внимательная прислуга, обильные и вкусные завтраки и обеды с хорошим вином и ледяной водой, лонгшезы и столики наверху, над рубкой, прикрытой от палящих лучей солнца тентом, где пассажиры, спасаясь от жары в каютах, проводили большую часть времени, — все это делало путешествие на море более или менее приятным, по крайней мере для людей, не
страдающих морской болезнью при малейшей качке.
В атмосфере буйно-радостной и напряженно-страдающей жизни, которою трепещет «Война и мир», Борис вызывает прямо недоумение: для чего это замораживание бьющих в
душе ключей жизни, для чего эта мертвая карьера? Каким-то недоразумением кажется это, каким-то непонятным безумием. Как в восьмидесятых годах Толстой писал в дневнике: «Все устраиваются, — когда же начнут жить? Все не для того, чтобы жить, а для того, что так люди. Несчастные. И нет жизни».
И если сила почитания загадочного бога все же не ослабевала, а даже усиливалась, то причину этого теперь следует видеть в другом: за изменчивого в своих настроениях,
страдающего от жизни бога жадно ухватилась
душа человека, потому что бог этот отображал существо собственной
души человеческой — растерзанной, неустойчивой, неспособной на прочное счастье, не умеющей жить собственными своими силами.
Живая жизнь есть страдание и унижение божества, есть его растерзание; тело — темница, в которой томится
душа, отторгнутая от своей родной, божественной стихии, тяжко
страдающая в своем обособлении.
— Какая? Ужасная,
душа моя. Меня мучает мысль о… твоем муже. Я молчал до сих пор, боялся потревожить твой внутренний покой. Но я не в силах молчать… Где он? Что с ним? Куда он делся со своими деньгами? Ужасно! Каждую ночь мне представляется его лицо, испитое,
страдающее, умоляющее… Ну, посуди, мой ангел! Ведь мы отняли у него его счастье! Разрушили, раздробили! Свое счастье мы построили на развалинах его счастья… Разве деньги, которые он великодушно принял, могут ему заменить тебя? Ведь он тебя очень любил?
Тут не было пажа и королевы, тут были две маленькие
души,
страдающие каждая по-своему…